[annun]

нытье

Я же недаром социопат и вообще: можно оправдываться, что не отвечаю подолгу, и что глупости делаю, и людей боюсь, и... Даже мне себя уже жалко =)
Проблема в том, что я читаю ленту почти целиком, но у меня не хватает времени и моральных сил, чтобы собраться с духом и написать комментарии, от которых не будет стыдно наутро.
А общаться хочется со многими, долго и подробно и интересно. Но стесняюсь и нету времени.
И еще три фандома одновременно - это просто невозможно. Я сегодня прочла по одному фику в каждом, и это караул)))
А тут еще некстати Уайльд пришел. Он такой классный. Но у меня так совсем нету времени.

Мери-Сью и "Отверженные"

Вопрос: а почему считается, что Мери-Сью - это обязательно супергероиня, сама умная, красивая и скромная? Т.е. я понимаю, что этот тип авторской самоидентификации больше всего раздражает читателей, но ведь аффтар себя может вписать в фик еще разными другими способами. Мне просто тоже хочется называть их "Мери-Сью", даже если это технически неправильно. Это все, собственно, к тому, что я поняла, какая Мери будет отвечать моей натуре. Очень нищастная и убогая, будет ходить и ругать всех главных героев, какие же они идиоты и как они неправильно поступают. (И я даже не хочу знать, что это обо мне говорит))
Идеальный пример из "Отверженных": "Служанка, по имени Тусен, которую Жан Вальжан спас от больницы и нищеты, была старая дева, провинциалка и заика - три качества, повлиявшие на решение Жана Вальжана взять ее с собой". Я бы ею очень хотела поиграть)))

Серьезная часть.
Я не знаю, будет ли кому-нибудь в сообществе в обзорах интересно читать об этом, но некоторые пассажи из Конан-Дойля удивительно похожи на уайльдовские. (Это я готовлюсь заранее с "Установлением личности", хочу хоть раз написать прилично. Вообще, этот рассказ теперь будет один из моих любимых. О чем это говорит во мне, тоже знать не хочу.)
Уайльд в "The Decay of Lying" (1889 - первая публикация) обсуждает превосходство искусства над серой обыденностью жизни. А Дойль спорит с ним - заочно ("Case of Identity", 1891). И если учесть, что знаменитая их встреча произошла 30 августа 1889 года (о ней вкратце рассказывает Стивен Фрай: чисто поумиляться), то даты совпадают просто идеально.
Сравните сами:

Уайльд

Уайльд, отрывок из "Упадка искусства лжи" (а лучше прочесть целиком, он потрясающе пишет, и там немного):
(...)
Вивиан: Прочесть тебе, что я написал? Для тебя тут найдется масса
полезного.
Сирил: Непременно, только дай мне сначала сигарету.
(...)
Сирил: Перед тем, как ты начнешь его читать, я хотел бы задать один вопрос.
Что ты имеешь в виду, говоря, что "бедная, вероятная, безынтересная человеческая
жизнь" будет стараться воспроизвести чудеса искусства? Я вполне понимаю твои
возражения против обращения с искусством, как с отражением. С твоей точки
зрения, это поставило бы гения в положение потресканого зеркала. Но ты ведь не
будешь всерьез утверждать, что Жизнь подражает Искусству, и что Жизнь есть, в
сущности, отражение, а Искусство - действительность?
Вивиан: Конечно, буду. Как ни пародоксально это выглядит, а парадоксы - вещь
опасная, но Жизнь действительно подражает искусству куда больше, чем Искусство -
жизни. Современная Англия имела возможность воочию убедиться, как некий странный
и завораживающий тип красоты, придуманный и очерченный двумя художниками с ярким
воображением, настолько повлиял на Жизнь, что куда ни пойдешь - на частную
выставку или в художественный салон - везде попадаются эти загадочные глаза
Росеттиевской мечты, высокая точеная шея, странная угловатая челюсть,
распущенные оттеняющие волосы, что он так пылко любил, очаровательная
женственность в "Золотой лестнице", цветущие уста и утомленная миловидность в
"Laus Amoris", страстно-бледное лицо Андромеды, тонкие руки и гибкая красота
Вивьен в "Мечте Мерлина". И так было всегда. Великий художник создает тип, а
Жизнь пытается скопировать его и воспроизвести его в популярной форме, как
предприимчивый издатель. Ни Гольбейн, ни Вандейк не нашли то, что они нам дали,
в Англии. Они сами произвели свои типажи, а Жизнь, с ее ярко выраженной
склонностью к подражанию, взялась предоставить мастеру натуру. Греки, с их
художественным чутьем, хорошо это понимали и потому и ставили в опочивальне
невесты статую Гермеса или Аполлона, чтобы ее дети вышли такими же
очаровательными, как те произведения искусства, на которые она глядела в страсти
или в муке. Они знали, что Жизнь берет от искусства не только духовность,
глубину мысли или чувства, душевные бури и душевный покой, но что она также
может следовать его цвету и форме, воспроизводя достоинство Фидия и изящество
Праксителя. Отсюда возникла их неприязнь к реализму. Он им не пришелся по
причинам чисто социального порядка. У них было чувство, что реализм уродует
людей, и они были совершенно правы. Мы стараемся улучшить условия жизни нации
путем чистого воздуха, солнечного света, качественной воды и отвратного вида
коробок в качестве улучшенного жилья для низов. Все это улучшает здоровье, но не
создает красоту. Для нее требуется Искусство, и истинные последователи великого
художника - не формальные подражатели, а те, кто сами становятся такими же, как
его произведения - пластически, как во времена греков, или портретно, как в наши
дни; короче, Жизнь есть лучший и единственный последователь Искусства.

Дойль

Дойль:
- Мой дорогой друг, жизнь несравненно причудливее, чем все, что
способно создать воображение человеческое, - сказал Шерлок Холмс, когда мы
с ним сидели у камина в его квартире на Бейкер-стрит. - Нам и в голову не
пришли бы многие вещи, которые в действительности представляют собою нечто
совершенно банальное. Если бы мы с вами могли, взявшись за руки, вылететь
из окна и, витая над этим огромным городом, приподнять крыши и заглянуть
внутрь домов, то по сравнению с открывшимися нам необычайными
совпадениями, замыслами, недоразумениями, непостижимыми событиями,
которые, прокладывая себе путь сквозь многие поколения, приводят к
совершенно невероятным результатам, вся изящная словесность с ее
условностями и заранее предрешенными развязками показалась бы нам плоской
и тривиальной.
- И все же вы меня не убедили, - отвечал я. - Дела, о которых мы
читаем в газетах, как правило, представлены в достаточно откровенном и
грубом виде. Натурализм в полицейских отчетах доведен до крайних пределов,
но это отнюдь не значит, что они хоть сколько-нибудь привлекательны или
художественны.
- Для того, чтобы добиться подлинно реалистического эффекта,
необходим тщательный отбор, известная сдержанность, - заметил Холмс. - А
этого как раз и не хватает в полицейских отчетах, где гораздо больше места
отводится пошлым сентенциям мирового судьи, нежели подробностям, в которых
для внимательного наблюдателя и содержится существо дела. Поверьте, нет
ничего более неестественного, чем банальность.
Я улыбнулся и покачал головой.
- Понятно, почему вы так думаете. Разумеется, находясь в положении
неофициального консультанта и помощника вконец запутавшихся в своих делах
обитателей трех континентов, вы постоянно имеете дело со всевозможными
странными и фантастическими явлениями. Но давайте устроим практическое
испытание, посмотрим, например, что написано здесь, - сказал я, поднимая с
полу утреннюю газету. - Возьмем первый попавшийся заголовок: "Жестокое
обращение мужа с женой". Далее следует полстолбца текста, но я, и не
читая, уверен, что все это хорошо знакомо. Здесь, без сомнения, фигурирует
другая женщина, пьянство, колотушки, синяки, полная сочувствия сестра или
квартирная хозяйка. Даже бульварный писака не смог бы придумать ничего
грубее.
- Боюсь, что ваш пример неудачен, как и вся ваша аргументация, -
сказал Холмс, заглядывая в газету. - Это - дело о разводе Дандеса, и
случилось так, что я занимался выяснением некоторых мелких обстоятельств,
связанных с ним. Муж был трезвенником, никакой другой женщины не было, а
жалоба заключалась в том, что он взял привычку после еды вынимать
искусственную челюсть и швырять ею в жену, что, согласитесь, едва ли
придет в голову среднему новеллисту. Возьмите понюшку табаку, доктор, и
признайтесь, что я положил вас на обе лопатки с вашим примером.